– Ефим Алексеевич! Антон Никитич! – развела она одновременно обе руки в стороны, представляя мужчин друг другу. – Я уверена, заочно вы уже знакомы, теперь вот я хочу вас познакомить очно!

– Бамбалаев! – протянул руку Бамбалаев.

Мимикьянов кивнул, протянутую руку пожал, но фамилию свою, по въевшейся профессиональной привычке, не назвал.

– Вы, Ефим Алексеевич, простите, что от обеда вас оторвал, – вполне светским тоном, никак не вяжущемся с городским мифом о «Бешеном Бамбалае» произнес Антон Никитич. – Я вас долго не задержу, несколько минут и все, а место для встречи удобное… Никто и знать не будет, что мы с вами встречались…

– А чего нам наши встречи скрывать? Мы же ничего плохого делать не собираемся, – заметил Ефим.

– Конечно, нет! – даже слегка удивился странному предположению майора Антон Никитич. – Я хочу, что бы мы в добром деле наши усилия объединили.

Майор пошевелил волчьими бровями, сросшимися на переносице:

– В добром деле, почему не объединить…

Пресс-секретарь мотнула цветным подолом, перевела взгляд с одного мужчины на другого и произнесла:

– Ну, мужчины, покидаю вас, чтобы не мешать вашим мужским разговорам, нам, женщинам, совсем не интересным.

Неся на лице выражение хитрой учительницы, оставляющей двух драчунов в запертом классе, чтобы они окончательно выяснили отношения наедине и больше не будоражили школу, Ангелина Анатольевна вышла из кабинета. Дверь за ней затворилась бесшумно, но очень плотно.

Майор окинул взглядом комнату.

Бамбалаев стоял у стола.

Стол был накрыт на двоих. На белой с красными петухами скатерти остывали, исходя паром, две белые глубокие тарелки с той же самой стерляжьей ухой. В центре скатерти стоял запотевший стеклянный графинчик.

Майор заметил на одной из салфеток возле тарелки два смыкающихся алых полумесяца – отпечаток губ, покрытых женской помадой. Он почувствовал то, что называют ревностью.

Но майор мужественно отодвинул личное в сторону и начал работать. Оценив обстановку отдельного кабинета ресторана Дома ученых, он сделал вывод, что встречу с ним никто не готовил. Двое собирались обедать, но почему-то свой обед ради встречи с ним прервали.

– Прошу на балкон, – указал рукой в сторону открытой стеклянной двери Антон Никитич. – Поговорим на свежем воздухе, день сегодня отличный… Последние такие деньки стоят… Потом дожди, холод, снег… Мрак! Надо ловить солнце, пока есть такая возможность… Да и от разных любопытных ушей подальше, так Ефим Алексеевич?

Мимикьянов в слух ничего не сказал, но пошевелил волчьими бровями, что можно было принять за согласие.

Они вышли на узкую длинную террасу. Здесь стоял круглый стул и два стула. Они были сделанные в дачном стиле – из плетеного ивняка, покрытого лаком. На столе готовились к беседе темная коньячная бутылка и две нежных рюмочки на тонких ножках.

Вокруг балкона диким, неприрученным миром стоял недвижный сосновый бор.

Место легких запахов ресторанной кухни, порхавших в воздухе кабинета легкими бабочками-однодневками, занял огромный запах бора – аристократический, строгий и неизменный, как вечность.

Ефим глубоко вдохнул, и вдруг ему показалось, что из тьмы, клубящейся меж колоноподобных сосновых стволов, неслышно звучит какая-то мелодия.

Он прислушался.

И, то ли, на самом деле, услышал, то ли догадался: это была мелодия Шествия зверей из симфонической сказки Сергея Прокофьева «Петя и волк». Она притворялась веселой, но была пугающей.

– По рюмке, майор? – обратился к Ефиму Бамбалаев и потянулся к темной пузатой бутылке с этикеткой Ереванского коньячного завода.

– Нет, спасибо, не хочу, – чуть резче, чем требовалось для дальнейшего развития контакта, ответил не до конца избавившийся от ревности Мимикьянов.

– А, я выпью, – произнес Антон Никитич, как будто ничего не заметив в его голосе.