Больная заметно слабела, дело, видимо, шло к концу. Она, кажется, и сама это понимала, спешила рассказать мне как можно больше, чтобы не унести с собой в безвестность свою жизнь.

Спешка ее делу нисколько не помогала, больная только сильнее уставала от напряжения, и часто наши посиделки прерывались вызовом «скорой помощи». Иногда она просто засыпала посреди рассказа, а потом долго не могла вспомнить, на чем остановилась и что еще хотела рассказать.

С хронологией тоже не все было в порядке, что-то она путала, во всяком случае, мне не удавалось выстроить в плавном хронологическом порядке все рассказанные ею эпизоды. Сначала я переживала по этому поводу, а потом решила, что я не учебник истории пишу, и какая, собственно, разница, в том или ином году произошло с нею то или иное событие.

Я придумала для себя, что это будет мозаика из осколков чужой жизни, и моя задача — расположить эти осколки, максимально приблизившись к рисунку, намеченному хозяйкой воспоминаний.

Мне казалось, что повесть эта — обычный женский роман, которые я на дух не переношу. Успокаивало меня лишь то, что описывать мне предстояло реальные страсти реальной женщины, но не будет в этом романе описания элегантных интерьеров и туалетов haute couture. Собственно, женские романы пишутся для того, чтобы люди, обделенные страстями в реальной жизни, могли бы пережить их во время чтения. А для чего должна была писать я? Для того ли, чтобы чья-то жизнь не канула в Лету, как это происходит с миллионами других жизней? Я и сама не знала, но жизнь эта захватила меня, и я очень хотела написать хорошую повесть о женщине, чей единственный талант — талант любви — оказался невостребованным и нереализованным в нашем мире. Написать, может быть, грустную книгу, но без глянца и без поцелуя в последней строке, книгу без счастливого конца.

Я слушала ее очень напряженно, чтобы запомнить все точно, ведь я не могла записывать, когда она рассказывала мне очередной эпизод своим слабым голосом, задыхаясь и останавливаясь. Потом, дома, я записывала услышанное, но поскольку переспрашивать времени не было, память моя работала в усиленном режиме.

Однажды, просматривая уже написанное, я обнаружила пробел в ее рассказах и спросила у нее, почему она ничего не говорит о своих учебе и работе: ведь подводя итоги жизни, невозможно обойтись без таких важных составляющих жизненного успеха как работа, карьера, материальный достаток… И о детях тоже ни слова…

Больная страшно удивилась.

— Я рассказываю вам о жизни, — сказала она, — при чем же здесь карьера?

Разве работа ради куска хлеба может считаться частью жизни? У меня работа никогда к жизни отношения не имела. Восемь часов ежедневно — по будням — я не жила, я была функцией, но не человеком. В пять часов вечера я снова становилась собой, и жизнь продолжалась.

Никогда меня не интересовала моя работа. Я делала ее добросовестно настолько, чтобы не нужно было переделывать собственные ляпы, да еще и вызывать на свою голову гнев начальства.

Я и в детстве вела себя хорошо только по одной причине: чтобы не давать повод, кому попало, делать мне замечания.

Я очень хорошо всегда училась. И способности были, и усидчивость, и интерес. Но фанатической заинтересованности чем-нибудь одним во мне не было — многое было интересно. Как тут выбрать профессию? Я и в институт пошла, чтобы свои сто пятьдесят зарабатывать чистой работой в теплом помещении. Вы же знаете, какие оклады у женщин без диплома… Слезы! Помочь мне никто не мог и не хотел, я должна была рассчитывать только на себя, а потому и пошла в технический институт. И училась неплохо, и работник из меня получился нормальный. Трудовых истерик со мной никогда не случалось, но дело свое я знала и делала не хуже других.