А первым была лаборатория прикладной математики в огромном академическом институте со сложным названием. Известная лаборатория, которой руководил Марк Ефимович Ренч. Сам Ренч, его величество Ренч, человек, про которого дотошные коллеги спорили: гений он или большой талант. Других определений применительно к Ренчу существовать не могло. Тут даже самые яростные его недоброжелатели, даже откровенные враги – а Ренч за жизнь нажил их куда больше, чем поклонников и друзей, – даже и эти смолкали или цедили сквозь зубы: «Талант Ренча никто не ставит под сомнение, но…»

Можно составить огромный список этих самых «но». И все же на первых местах в нем неизменно бы стояли – до крайности тяжелый характер, неуживчивость, мнительность, упрямство, прямо-таки детская обидчивость, которая смолоду сочеталась со старческой склонностью к предрассудкам.

Впрочем, с этими характеристиками я сильно забежал вперед. Ибо тогда, когда я закончил университет и с направлением, с новеньким красным дипломом явился в отдел кадров Института, мне ничего о человеческих свойствах будущего шефа известно не было. Зато математические работы Ренча я знал хорошо и был о них самого высокого мнения. Потому, когда спросили, в какой из лабораторий мне хотелось бы работать, я, не задумываясь, ответил: у Ренча.

Пожилая кадровичка с чистым, почти без морщин лицом, в модных очках с огромными стеклами сочувственно закивала:

– Понимаю вас. Понимаю. Ренч – конечно, величина. И вакансия у него есть. Так что в принципе желание ваше осуществимо. Только, знаете ли, он каждому кандидату устраивает что-то вроде экзамена. Тут до вас уже побывало пятеро. Все со стажем практической работы…

– Не взял?

– Не взял, – кадровичка сочувственно вздохнула, – и громко возмущался, что время затратил на таких… – Она замялась. – Так их назвал, что и повторять не хочется.

У меня еще не прошло последипломное восторженное состояние, когда гора свалилась с плеч и чувство легкости, чувство уверенности в себе захватило все существо.

– Как же он их назвал? Пожалуйста, скажите. Должен я знать, на что иду.

– Ну, если вы настаиваете…

– Настаиваю!

– Он кричал, что ему нечего присылать балбесов, олухов царя небесного, которые только и годятся на скотном дворе состоять в счетоводах…

Я расхохотался.

– Опасно, конечно. Но все же рискну. По крайней мере, не останется иллюзий – буду знать свое истинное место.

Лаборатория Ренча находилась не в основном здании института, а у черта на куличках, на самой окраине Москвы, в маленьком флигельке бывшей помещичьей усадьбы. Кадровичка сказала, что часа за полтора я туда доберусь, и как раз к этому времени чаще всего появляется Ренч. Так что есть надежда его застать. Я спросил, нельзя ли позвонить туда и узнать точно – будет Ренч или нет, чтобы не терять полдня зря. Кадровичка грустно покачала головой:

– Точно о Марке Ефимовиче никто ничего наперед не знает. Он – человек непрограммируемый.

Мне повезло. Когда я отыскал флигелек, Ренч оказался там.

Он сидел один в крошечном своем кабинетике и пребывал в задумчивости над белым листом бумаги, одиноко лежавшим на старом письменном столе с зеленым сукном, дырявым, обильно заляпанным чернилами всех цветов и оттенков.

Этот стол и обшарпанные обои, выцветшие, в подтеках, составляли разительный контраст с одеждой хозяина и некоторыми вещами, явно принадлежавшими Ренчу. По летнему времени Ренч был одет в легкий светло-коричневый с мягким золотистым оттенком костюм, который сидел на нем так, словно был не сшит, а отлит по фигуре владельца. Тонкая рубашка с только вошедшим тогда в моду квадратным воротником была тоже золотистой, с едва заметным бежевым крапом. А галстук, узел которого представлял собой идеальный равнобедренный треугольник, в резкую желтую и коричневую полосу, словно последний хорошо продуманный мазок, завершал картину, связывая костюм и рубашку в единую цветовую композицию.