Примерно через полгода после той ночи, когда я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, мне стало ясно, что Ренч как соавтор в новом исследовании совершенно бесполезен.

Собственно, это обозначилось гораздо раньше, на самых первых этапах работы, но я долгое время не мог поверить себе. Ведь речь шла о Ренче – и восторженные определения «сам Ренч», «его величество Ренч» не давали взглянуть правде в глаза.

Начали мы с того, что решили внимательнейшим образом изучить широкий круг работ по нашей теме, чтобы попытаться выудить из них задачи нужных нам типов – скажем, такие, из которых, если пользоваться все тем же сравнением, можно сложить что-то вроде «лесного» или «степного» варианта.

Статьи и книги наших соотечественников мы знали хорошо, но по близкой тематике давно уже работали американцы, а в последние годы и несколько немцев. Вот и надо было засесть за иностранные источники. С языковым багажом все у нас вышло удачно: я довольно свободно читаю специальные тексты по-английски, потому принялся за американцев, а Ренч – он в совершенстве владеет немецким – взялся за труды коллег из ФРГ.

Нагрузка, прямо скажем, выпала неравная – немецких исследований оказалось раз в пять меньше американских. Однако с самого начала Ренч стал отставать от меня. На первую часть работы мы выделили три месяца. Но когда в назначенный день я пришел в институт с толстой тетрадью конспектов, шеф явился с двумя страничками, где были очень бегло изложены три небольшие статеечки. Ощутив явную неравность наших вкладов, Ренч пустился в долгие объяснения. Он говорил, что был очень занят в институте, жаловался на какие-то неотложные домашние дела, на трудный стиль немецких коллег.

Мы перенесли нашу встречу на две недели, но и к этому сроку Ренч ничего нового не сделал. Только на сей раз оправдываться не стал, а лишь буркнул:

– Подождете еще две недельки, беды не случится.

Я не умею работать черепашьими темпами. И в университете, и здесь, в лаборатории, если за что-то брался, то уходил в тему с головой, забывая об отдыхе. Теперь же Ренч тормозил мое дальнейшее продвижение. Ситуация осложнялась еще тем, что к этому времени я уже изучил группу американских работ, представлявших собой как бы отдельную подтему. Будь у меня в руках немецкие источники, можно было бы, сопоставив их с нашими и американскими, с этим разделом покончить. Теперь же я должен был браться за следующий раздел, а когда Ренч наконец выдаст мне свою часть, возвращаться к первому. Но я терпеть не могу этих прыжков вперед-назад и знаю, что затраты умственной энергии для перевода с одного диапазона на другой не просто мешают, но как бы снижают эвристичную способность ума, и в результате можно пропустить как раз то, что ищешь. Однако сидеть без дела, дожидаясь, пока Ренч раскачается, совсем не входило в мои планы.

Словом, в тот вечер я пришел домой злой и взвинченный. Мать, сразу учуяв мое настроение, стала расспрашивать, что случилось, и я выложил ей все как есть.

– Нашел из-за чего психовать! – сказала она, улыбаясь. – Вывернемся!

Я хмыкнул:

– Что же ты мне можешь предложить, кроме сочувствия или оладий с медом?

– Большой, а глупый! – мать легонько щелкнула меня пальцем по носу. – Ты, кажется, забыл, что я знаю немецкий. Как-никак на кандидатском экзамене пятерку получила.

– Но ты же не сможешь переводить статьи, где половина математики!

– Сама – нет, а вместе с тобой – вполне. Я буду отвечать за грамматику и человеческие слова, тебе достанутся ваши мудрые термины и формулы. В общем, давай список.

Мать работает в одной из самых больших научных библиотек Москвы, потому все нужные журналы она достала на следующий день, и вечером мы уже засели за перевод. Альянс наш действовал безукоризненно. Нам потребовалось восемь вечеров в будние дни да еще две субботы и два воскресенья, чтобы отработать все статьи первого раздела, с которыми Ренч возился уже четвертый месяц.

Впрочем, Ренчу я не признался, что нашел ему дублера. Во-первых, не мог придумать, в какую форму облечь это признание, чтобы его не обидеть, а во-вторых, не был уверен в качестве наших переводов. Однако я больше не торопил шефа и как будто полностью передал инициативу в его руки.

Наконец, однажды, когда с последнего обозначенного Ренчем срока прошло еще около месяца, он сам позвал меня к себе в кабинет. Ироническая улыбка ползала по длинным его губам, когда он говорил мне, что теперь не чувствует себя больше ленивым школьником, не выучившим урок.

– Лед тронулся, господа присяжные заседатели! – провозгласил он дурашливо. – Знаменитая концессия, в которой я, видимо, играю роль Кисы Воробьянинова, а вы Остапа Бендера, сделала новый прорыв к бриллиантам истины, зашитым в одном из множества стульев.

После этого вступления он стал излагать уже известные мне работы немцев.

И вот тут-то выяснилось нечто совершенно меня ошеломившее – несмотря на блистательное знание языка, несмотря на точность и даже изысканность переводов, половину этих работ Ренч не понял. О самой интересной из них, натолкнувшей меня на весьма продуктивную идею, он отозвался с традиционной своей иронической улыбкой: