Пока шли каналом имени Москвы, капитан почти не покидал рубки. На руль он поставил старпома. А когда я, считая штурвал прямой и естественной обязанностью матроса, попросил поставить меня, Пожалостин ответил:

– Потом, потом. Нарулитесь еще – по ночам будут спицы перед глазами вертеться.

Сделал паузу и повторил:

– Будут спицы и ночью вертеться.

Через минуту снова:

– Будут спицы вертеться во сне.

Потом еще раз:

– Будут спицы вертеться-крутиться.

Наконец, запел скрипучим голосом:

– Будут спицы всю ночку вам сниться.

Будут спицы вертеться-крутиться…

И так раз десять подряд.

Это у капитана манера такая. Или свою фразу, или фразу собеседника подхватить и повторять, повторять до бесконечности – сначала просто произносит, затем поет.

Над пением Пожалостина потешается весь караван. Ребята рассказывают такую историю. Раз стоял на руле молодой парень. Надо было выходить из Волги в канал, а там запутанная система – три или четыре искусственных обходных русла. Парень растерялся – крикнул Пожалостину:

– Борис Викторович! Волга кончилась! Я не знаю, куда плыть! В берег врежусь!

Пожалостин медленно взял бинокль и запел:

– Волга кончилася! Волга кончилася! Просто кончилася! Вовсе кончилася! Вот и кончилася! Волга кончилася! – И только после этих вокальных упражнений оборвал песню скороговоркой: – Волга кончилася! Стоп машина! Сам не знаю, куда плыть. В берег можно врезаться!

Вообще странности Пожалостина – одна из благодатных тем для экспедиционного фольклора. Капитан как бы специально что ни день поставляет для баек новый материал. Чего стоит его привычка всех на судне называть по имени-отчеству – не только стармеха и старпома, но и Герку, и меня – единственного на судне матроса. А каждое наше вхождение в шлюз – это, можно считать, готовая байка.

При швартовке место мое на корме, на широкой нижней палубе. Когда открываются ворота камеры и мы вползаем в нее, капитан появляется над моей головой – на краю верхней палубы. Минуту стоит молча, расставив тонкие ноги, затем произносит:

– Ну что, пришвартуемся левым бортом, что ли?

У меня в руке толстый канат – конец по-морскому – отмотанный так, чтобы хватило «привязаться» к стенке, и, услышав капитанские слова, я тащу этот довольно тяжелый груз к левому борту. Встаю так, чтобы, как только подойдем к стене камеры, было удобно накинуть гашу (петлю) на вделанный в бетон гак (крюк). А скрипучий голос надо мной тем временем произносит:

– А может, правым, а?

Тащу конец на правый борт. И только приноравливаюсь, как слышу:

– Нет, правым мы «мошку» стукнем. Не выйдет.

Чертыхаясь, перебираюсь на левый борт.

– Или не стукнем, а?

Я вижу, что рядом с «мошкой» места вполне хватает, и говорю:

– Конечно, не стукнем.

– Ну тогда давайте правым.

Снова перебираюсь с гашей на правый борт.

– Нет, левым все-таки лучше!

Мне уже надоела беготня с борта на борт. Я остаюсь в середине площадки и жду, чем кончатся капитанские раздумья. Пожалостин молчит минуту-другую, а потом вдруг говорит обиженно:

– Юрий Петрович! Да что ж вы конец не готовите? Нехорошо, понимаете. Я же ведь команду подал.

– Какую? – искренно удивляюсь я.

– Как это какую, Юрий Петрович? Швартуемся, значит, левым бортом…

Пока капитан, глядя в бинокль, напевает: «Будут спицы всю ночку вам сниться», Герка и Халин разыгрывают за его спиной целую пантомиму. Герка, хватаясь рукой за сердце, безмолвно разевает рот, будто тянет длиннейшую ноту, а Халин, оставив штурвал, делает вид, что бешено аплодирует, скорчив восторженную физиономию. И все это с какими-то обезьяньими ужимочками. Смешно получается, тем более что капитан, застывший с биноклем в руках, ни о чем не догадывается. И его узкая спина, обтянутая летней форменной курткой, напряженная рука с биноклем – вся классически капитанская поза составляет резкий контраст с этими двумя дурашливыми физиономиями.