Он говорил обо всем этом как о деле решенном. И от его наглости, от уверенного манипулирования мною, моей судьбой, моими мыслями, от того, что он нисколько не сомневался в своем праве на откровенный грабеж, во мне поднялась такая волна возмущения, что вернулся утерянный дар речи.

– Извините, – сказал я, впервые за этот разговор нормальным своим голосом. – Извините, но мне кажется, что ваше предложение выходит за всякие границы и рамки приличий…

– Мой юный друг! – он перебил меня и заговорил жестко, тоном, не терпящим возражений, в котором уже не осталось ни юмора, ни добродушия. – Прошу вас накрепко запомнить: границы и рамки определяю я. У меня для этого есть тысяча возможностей, вам известных, и десять тысяч, о которых вы не подозреваете.

– Но послушайте…

– Нет, это вы послушайте. Если вы сейчас наговорите лишнего, потом придется об этом пожалеть, но будет поздно. Я не добрый дядюшка, грубостей не прощаю. Кроме того, советую вам помнить, что первым с докладом на эту тему выступил я. И последнее. Не советую вам надеяться на поддержку Ренча. Он явно выдохся и очень быстро станет нулем. А теперь еще затяжные болезни. В общем, вопрос о его уходе на пенсию практически решен. И значит, выбора у вас нет.

– Но ведь это…

Он перебил меня еще резче:

– У меня нет времени вас выслушивать. Разговор и так затянулся. Если в понедельник в час дня вы не будете со статьей в журнале, я найду способ доделать ее без вашей помощи. Но при таком повороте событий пощады не ждите. Все. До свидания.

И трубка заухала короткими гудками. Я бросил ее на аппарат брезгливым жестом, будто она была виновата уже в том, что транслировала его речь.

– Неужели Большой? – выдохнул Маркин, который во все время разговора сидел не шелохнувшись и пытался по моим ответам понять, о чем идет речь.

– Большой!

Я передал ему суть разговора.

– Да, – сказал он раздумчиво. – Руки выкручивает лихо! Но статья в соавторстве – это уже что-то. Может, с паршивой овцы…

Договорить я ему не дал. Все, что не удалось сказать Большому, вылилось на бедного Маркина. Только наоравшись вволю, я сообразил, как жалко выгляжу: когда надо было кричать, мямлил, а тут неистовствую перед человеком, который приехал, чтобы помочь мне.

Я подсел к Маркину на диван, обнял его:

– Коля, прости, ради бога. Ты тут ни при чем. Просто нервы.

– Да ладно, ладно! – сказал он примирительно и, вытащив пачку сигарет, затряс ею в воздухе. – Давай-ка закурим.

Я жадно затянулся.

– Действительно – история! – покачал головой Маркин. – Из раздела «нарочно не придумаешь». Ты все-таки дослушал бы меня.

– Конечно, слушаю. Обещаю больше не взрываться.

Маркин заговорил осторожно, видимо, еще побаиваясь, что я не сдержусь. Он объяснил мне, насколько опасны угрозы Большого: слов на ветер тот не бросает, а растоптать неугодного еще как умеет – и не таких, как я, топтал. Тем же, кого он возводит в ранг «нужных людей», бывает при нем хорошо и вольготно – и с диссертацией поможет, и зарплату повысит, и продвигать будет – конечно, до тех пор, пока ты нужен.

– В общем, избавиться от его соавторства ты уже не сможешь. А извлечь из этого кое-какой «профит» пока возможно. Пойми меня. Ты ведь все равно сторона пострадавшая. А так хоть какая-то компенсация. Ну, что скажешь?

– Не выйдет, Коля. Я себе в жизни такого не прощу. Замучаю себя, изгрызу, от самоедства умру. Это раз. А второе – представь, как я буду выглядеть в глазах Ренча. Ведь он вывел меня на «болотный вариант». Просто преподнес его на блюдечке.

– Да, – покачал головой Маркин, – о Ренче я не подумал.

– В одном Большой прав: выбора у меня нет. Только понимаем мы смысл этого выражения ортогонально.

Маркин пустился было опять в длинные рассуждения о нелепости сложившейся ситуации, но у меня уже не было сил его слушать.

– Извини меня еще раз, Коля, – перебил я его, – и не считай хамом, но мне сейчас не худо бы посидеть с глазу на глаз с собственной персоной.