Отсюда следовало, что необходимо вернуться назад на «плацдарм Ренча». И уже дальше идти одним из двух путей – либо сразу попытаться найти универсальные законы, одинаково пригодные для движения по любой местности, либо строить болотный вариант.

Конечно, это со временем я смог так спокойно и ясно расписывать сложившуюся ситуацию. А тогда мне потребовалось полгода только на то, чтобы нащупать соотношение сил и придумать это сравнение с пустыней и горами. Затем еще три месяца я пытался двинуться с «плацдарма Ренча» фронтальным наступлением – то есть осуществить самый заманчивый вариант создания универсальных законов движения по всякой местности. Но к концу третьего месяца я понял, что на основании фактов, добытых двумя узкими прорывами, этого не сделаешь. Нужен хотя бы третий прорыв.

И тогда я взялся за то, что собственно и должен был сделать с самого начала – за разработку «болотного варианта». Впрочем, мое сравнение здесь может привести к явной неточности, к преувеличению сделанного мною. Нельзя понимать так, что мой «болотный вариант» был по широте прорыва равен «горному» или «пустынному». Он был много уже. Если те имели условную ширину по три километра, то мой – ну, видимо, всего сотню метров. И в нем отрабатывалось не движение по всякому болоту, а только по одному виду болот, причем самому проходимому – допустим, по трясине, среди которой разбросаны на близких расстояниях твердые кочки – разбросаны так, что с одной на другую можно перепрыгнуть.

Но все равно это было движение по еще никем не хоженной местности, принципиально отличной от тех, где уже проложены тропы.

Однако теперь на помощь пришли все мои долгие мысленные путешествия. И благодаря этому всего за четыре месяца, в которые вошел и месяц отпуска, когда, пользуясь тем, что не надо ездить в институт, я работал не разгибаясь по пятнадцать, а то и по семнадцать часов в сутки, мне удалось проложить свою тропу. Иначе говоря, я нашел решение той самой задачи, перед которой спасовал в свое время сам Ренч и один из известных американских коллег.

Хорошо помню тот воскресный сентябрьский вечер, когда была поставлена точка и когда в самом низу исчерканной страницы из-под моей ручки родилась на свет формула – такая элегантная и красивая, что я не удержался и даже погладил ее, ощутив под пальцами бугры и впадины, выдавленные шариковым стержнем на бумажном листе.

Потом какая-то сила, словно пружиной, подбросила меня вверх. Я не то чтобы встал со стула, а выпрыгнул над ним и быстрым шагом прошелся по комнате, вдруг ощутив, какой в ней серый, застоявшийся, прокуренный воздух. Я бросился к окну, распахнул во всю ширину створку. На улице была чернильная темнота, которую едва раздвигали неоновые фонари. Лил дождь, и длинные его струи то и дело просверкивали стрелами в шарах фонарного света. Я с наслаждением втягивал в легкие уличную свежесть и сырость. Но этого мне показалось мало – и, опершись руками на подоконник, я выставил под дождь голову. Так и стоял, разглядывая с высоты своего седьмого этажа улицу с редкими торопливыми прохожими и огоньками машин, наслаждаясь ударами капель о разгоряченное лицо, чувствуя, как мокнут волосы, руки, рубаха.

Мать, видимо, услыхав мои шаги, крикнула из-за стены:

– Юра, может, наконец, поужинаем?

И только тут я вспомнил о ней. Даже мать еще не знает, что произошло совсем рядом, в нескольких шагах от нее!

Я отскочил от окна, смаху рванул дверь и, одним прыжком пролетев крошечный наш коридорчик, снарядом ворвался в комнату матери.

Она сняла очки, откинула книгу, поднялась мне навстречу с кресла.