Еще через два дня наш караван добрался до Архангельска.

Вечером накануне мы приткнулись где-то в пригородном поселке. А утром, часа за три покрыв последний участок пути, вошли в город. День был серенький, сыпался мелкий дождь, зависая в воздухе моросью. Сквозь нее мы глядели на бесконечные стены досок, шпал, сосновых четырехгранников и всяких других мокрых деревянных поделок, вытянувшихся вдоль берегов. По широченной реке двигались туда-сюда самые разные посудины всех мастей и размеров – от океанских громадин-лесовозов до юрких моторок с корытце величиной. Сновали здесь во множестве и собратья наших судов – «омики», «мошки» и другие речные трамваи. Река была, словно улица огромного города, хоть сажай на буйки регулировщиков.

О том, чтобы получить в Архангельске хоть какой-нибудь плохонький причал, нечего было и думать. Следуя за флагманом, мы проскочили город и вошли в одну из проток устья Двины, где на рейде толпились подошедшие раньше суда экспедиции. Было их здесь уже десятка два, не меньше. Раскрепленные на четырех якорях, стояли два огромных речных рефрижератора. Пришвартованные к ним, чуть покачивались пассажирские теплоходы.

Мы отыскали у одного из рефрижераторов свободный кусок борта, завели потуже два толстых конца с носа и с кормы. Вот и все! Речной перегон кончился. Теперь здесь мы должны ждать, пока на Северном морском пути разрядится ледовая обстановка. Ведь когда наши посудины ведут Арктикой, соблюдаются все мыслимые предосторожности. Речные теплоходы не рождены для моря, а для ледового плаванья тем более. И только невозможность иным способом доставлять к месту службы суда, построенные в европейской части Союза, а предназначенные для рек Сибири, заставляет гнать их полярными морями.

У речной части перегона и морской разные стратегии. По рекам лучше проскочить в половодье, до конца июня, а в море раньше конца июля – начала августа не высунешься. Вот и получается долгая стоянка.

Я рвался в город. То, что мы сразу встали на рейде, было совсем не с руки. В Архангельске на главпочтамте меня должны были ждать письма. И получить их очень хотелось. Пока шли, прежняя московская жизнь представлялась чем-то невообразимо далеким, будто не про себя вспоминаешь. Теперь же только одно было желание – узнать, что там, дома. И еще подспудно жила во мне надежда – станет из этих писем известно и про Наташу.

Словом, только мы закончили со швартовкой, я спросил капитана, можно ли мне в город и как туда добраться.

– А чего вам спешить? – улыбнулся Пожалостин. – Зарплату я только под конец дня получу – раздавать буду вечером.

Я сказал про письма.

– А-а! – протянул капитан. – Весточки от родных. Это хорошо. Только у вас ведь, небось, ни копейки?

– Ни копейки.

– Ладно. Могу выдать небольшую сумму. Но чтоб без разглашения.

Пожалостин объяснил, что теперь «мошки», которые с нами шли, будут работать как рейдовые катера – по очереди дежурить, доставлять людей в город и обратно. Сегодня дежурит Зыкин. Я могу пойти с ним.

Я побежал к себе переодеться. Из-за дверей капитанской каюты раздавалась очередная ария.

– Одевайтесь скорей, почтальон у дверей, – пел Пожалостин.

На почтамте мне выдали два письма от матери в маленьких аккуратных конвертиках, которые она очень любит и специально где-то раздобывает.

Я стоял, тасуя письма, – все не мог решить, с какого начать, когда девушка, высунувшись из окошка «до востребования», крикнула:

– Булавин, вернитесь! Вам телеграмму принесли.