Она всхлипнула еще громче. И в ту же секунду нас разъединили.

Не помню, как я дополз до окошка телефонистки.

– Два девяносто! – буркнула она.

Я вытащил врученный мне Пожалостиным трояк. Она небрежно кинула квитанцию и сдачу. «Еще бы минуту проговорили – нечем было б рассчитаться», – пришло мне в голову. И я обругал себя за эту дурацкую мысль.

Я несся по набережной Северной Двины, будто боялся опоздать на какую-то важную встречу, хотя спешить было совершенно некуда. Но то счастье, которое вдруг навалилось на меня, требовало физического действия. Вот я и мчался, почти бежал.

Сколько бы продолжал я этот бег – не знаю. Но где-то, когда уже асфальт кончился, бетонные плиты остались позади и набережной не стало, а был просто низкий пологий берег реки, кто-то меня окликнул. Я обернулся и увидел Ваню. Он стоял на корме своей «мошки», пришвартованной к хлипкому, щелястому деревянному мостку, у которого мы остановились, когда пришли в город. Я пошел на его голос.

– Далеко собрался? – спросил Ваня, когда я остановился на мостке – рядом с судном.

Это был очень тяжелый вопрос.

– Да вот. Вроде возвращаться пора.

– Письма хорошие?

– Да, письма! – вспомнил я. – Не читал пока.

Ваня почувствовал, что разговор мне дается с трудом.

– Погуляй еще! Раньше пяти не пойдем.

– Да, да. Погуляю.

Я пошел назад к центру, постепенно начиная осознавать реальность, воспринимать окружающий мир, а вместе с тем и снижая скорость движения. Кажется, где-то неподалеку от почтамта я набрел на памятник Петру Первому. Этот бронзовый император никак не был похож на петербургского властелина, подавляющего своим могуществом, топчущего врагов безжалостным конским копытом. У архангельского Петра и коня-то не было. Да и великаном он не выглядел. Стоял на постаменте изящный офицерик, опираясь на трость, придерживая рукой шпагу. Зато место было выбрано прекрасно – высокий берег реки. И Петр глядел на Двину, будто здесь, а не на коварной Неве «был он дум великих полн».

У ног Петра был разбит уютный зеленый сквер. Я отыскал свободную лавочку и, усевшись, принялся, наконец, за письма матери. Первое из них было написано в шутливом стиле нашего микросоциума. «Я с нетерпением жду, чем кончится твой эксперимент над самим собой. Честно говоря, решительность твоего поступка или, вернее, быстрота принятого решения меня радует. И я почему-то уверена, что все у тебя в морском деле выйдет хорошо. Уверенность эта меня саму удивляет, ибо до недавнего времени я считала, что ты во всю жизнь никогда не высунешься из своей математической ниши. А ты вон как раз и выскочил. От этого, что ли, изменилось мое мнение о тебе? Или уже накопилось множество других наблюдений?

В общем, так или иначе, но той тревоги, которую мать должна бы испытывать, когда с сыном что-то в твоем роде происходит, я, ей-богу, не чувствую. Алексей не может в это поверить. Насколько я могу понять, он оценивает мое нынешнее поведение как образец мужества: мол, я умело скрываю волнение. Оттого из кожи вон лезет, чтобы оказывать мне всяческие знаки внимания – аж до приторности. Но все это мелкие издержки недопонимания, да еще тонкий, может, даже им самим неосознанный зондаж: не изменилось ли мое мироощущение в его пользу. А проще: не созрела ли, наконец, я для решения выйти за него замуж. Тут он снова ошибается. Твое отсутствие очень болезненно, и пустоту на месте сына никому заменить не по силам.

Однако материнский эгоизм не захлестывает меня, и одна мечта постоянно живет в душе. Вслух о ней говорить побоялась бы, ты сразу закричишь «Поставим точку». А в письме можно – попробуй перебить! Очень мне бы хотелось, чтоб вы с Наташей перестали друг друга дергать – два болвана, – чтобы вы, наконец, поженились. Уверена, что все равно это произойдет. И чем раньше, тем лучше. Я же вполне уже готова к роли бабушки и даже очень ее жду».