Фило разгневан. В конце концов, это несносно! Его воспитывают с утра до ночи. То Мате, то Асмодей. Того он не знает, этого не угадал… Но теперь баста! С этой минуты он не дает себя в обиду.

— Асмодей! — произносит он тоном восточного деспота. — Что-то вы больно дерзки стали, милейший. Попридержите язык и займитесь делом. Меня интересует вон тот четырехугольный двор с аркадами понизу. Хотя для двора он, пожалуй, слишком велик. Так что скорей всего это площадь, и очень, надо сказать, красивая. Хорошо бы узнать, как она называется.

Асмодей молчит.

— Асмодей! Я, кажется, к вам обращаюсь. У вас уши заложило?

— Нет, мсье, — мычит тот, не разжимая рта, — с ушами все в порядке. Язык. Вы велели попридержать его.

Он так мило дурачится, что Фило не выдерживает — улыбается.

— Ну будет, будет… Мир! — ворчит он добродушно. — Так как бишь она называется, эта площадь?

— Смотря когда, мсье. После Французской революции ее станут именовать площадь Вогезов. В честь первого восставшего французского департамента Во.

— А сейчас?

— Королевская площадь. Излюбленное место многих французских знаменитостей. Ришелье, Корнель, Виктор Гюго, Теофиль Готье — все они (каждый в свое время) жили или будут жить на Королевской площади. Мадам де Севинье, правда, называет ее просто «площадь»…

Мате неприязненно хмурится. Мадам де Севинье? Кто такая? Фило сражен (теперь его очередь воспитывать!): не знать, кто такая мадам де Севинье! Это что ж такое делается! Известная писательница, превосходная стилистка, автор интереснейших писем, которые справедливо почитаются вершиной эпистолярного жанра во Франции… Да если угодно, в письмах Севинье отразилась вся Франция семнадцатого столетия!

— Не забудьте добавить: Франция, увиденная глазами именитой французской аристократки Мари де Рабютен-Шанталь, — своевременно напоминает бес. — Маркиза де Севинье — некоронованная королева Маре, самого аристократического квартала Парижа, который, кстати сказать, расположен рядом с Королевской площадью. Да вот он, мсье, как раз под нами! Роскошные особняки Маре принадлежат знатнейшим вельможам.

— Могли бы и не говорить, — бурчит Мате. — И так видно. Бархат. Позолота. Бесконечно повторенные зеркалами свечи и фигуры праздно беседующих гостей…

— Если не ошибаюсь, вы говорите про дом номер один, — тотчас определяет бес. — Какое совпадение! Как раз особняк несравненной Мари: у нее сегодня приемный день. Правда, сейчас она еще далеко не так знаменита, как станет впоследствии. Слава придет к ней посмертно, когда будет опубликовано ее интереснейшее эпистолярное наследство. Кстати, почему вы решили, что в салоне мадам де Севинье непременно празднословят? Конечно, в доме, где собирается «весь Париж», без светского сброда дело не обходится. Но наряду с тем бывают здесь и самые выдающиеся люди Франции.

— Салон… — брюзжит Мате. — Салон… Омерзительное слово. Претенциозное, слащавое. От него так и разит фальшью, жеманством, кастовым высокомерием.

— Не без того, мсье, не без того. И все же… Роль салонов в общественной и политической жизни Европы слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Дело не только в том, что здесь формируется общественное мнение, обсуждаются все сколько-нибудь важные художественные и политические события. Нередко именно тут, на фоне бездумной светской болтовни, в легких словесных пикировках и яростных стычках мнений рождаются и оттачиваются мысли, чреватые величайшими социальными переворотами. Не будет преувеличением сказать, мсье, что идеи, вскормившие Великую французскую революцию, крепли и совершенствовались не только в тиши кабинетов французских просветителей, но и в аристократических салонах. Ко-ко… Диалектика, так сказать. В недрах господствующего класса зреют силы, которые приближают его крах.

Но Мате непримирим. Силы, идеи… Пока что он видит только то, что здесь играют в карты.

— В самом деле, — оживляется Фило. — Зеленые лужайки ломберных столов, зажженные канделябры. Тонкие пальцы, нервно тасующие колоду… Прямо иллюстрация к пушкинской «Пиковой даме»!

— Эпоха не та, — солидно замечает бес. — События «Пиковой дамы» разворачиваются в девятнадцатом веке.

— Ну и что? Зато главный персонаж повести, старая графиня, всеми помыслами принадлежит восемнадцатому. А от восемнадцатого до семнадцатого — рукой подать! Одно какое-нибудь столетьишко. И костюмы, в общем, не так уж сильно отличаются. И манеры. Взять хоть того горделивого красавца в лиловом бархатном кафтане с розовыми кружевами на груди. Чем не граф Сен-Жермен?